24 июня (7 июля нов. ст.) Рожество св. Пророка и Предотечи, Крестителя Господня Иоанна. В тот же день память св. праведных отроков Иоанна и Иякова, Менюжских чудотворцев. Памяти этих святых посвящается рассказ Петра Епифанова, основанный на реальной жизненной истории. Имена действующих лиц изменены.
Братцы Ваня и Яша, и сестрица Ксеня. Трое на лесной поляне
Ксения Александровна прожила здесь, в Подмосковье, всю взрослую жизнь. За это время через казармы и общежития Н-ской прядильно-ткацкой фабрики прошли сотни, если не тысячи, молодых людей со всех концов Советского Союза. Многие из них остались здесь насовсем, создали не только семьи, но даже целые династии. Скоро уже подрастут правнуки переселенцев послевоенной поры, и они, конечно, будут считать себя коренными «москвичами», имея лишь смутное представление о своих рязанских, костромских, курских или тамбовских предках. А Ксения Александровна, за пятьдесят с лишним лет, прожитые в нашем текстильном поселке, так до конца дней и считалась нездешней, приезжей. Одиночество и отчужденность от окружающих были ее пожизненной судьбой. Она ничего не знала о родителях, погибших в конце 30-х годов, и помнила себя только воспитанницей детского дома под Ленинградом. Затем война, эвакуация, по возвращении – новый детдом, на Новгородчине, потом школа ФЗО и, наконец, переезд в Московскую область, где, в связи с расширением ткацкого производства, требовались рабочие руки, и была возможность получить жилье. Попытка создать собственную семью оказалась неудачной. Плодом недолгого замужества был сын Алеша.
Алеша рано упорхнул из-под материнского крыла, женившись еще перед армией. Эта поспешность вышла ему боком; после возвращения он всегда подозревал жену в неверности. Cкоро она стала попивать, а за нею втянулся и он, – что делало их совместную жизнь довольно бестолковой. Однажды, после особенно тяжелого скандала, он заснул и не проснулся. Шла молва, что его в пьяном забытьи придушили подушкой – то ли сама супруга, то ли ей помогли более решительные мужские руки. Поскольку у жены на руках оставался трехлетний ребенок, дело прикрыли, признав гибель Алексея результатом несчастного случая.
Так Ксения Александровна осиротела второй раз. Чтобы иногда видеть внука, ей приходилось общаться с женщиной, которую она уверенно считала убийцей своего сына, хотя при этом и покойного не оправдывала, и сноху не могла осуждать. Но об убийстве говорили все вокруг, и это вскоре сделало отношения обеих женщин невозможными. Внук, подрастая, сам стал отдаляться от Ксении Александровны. У него, к счастью, были живые бабушка, дедушка, и порядочное число всякой родни со стороны мамы.
Может быть, то, что Ксения Александровна никогда не делилась своими скорбями с соседками на лавочке, а может, другие особенности характера послужили поводом к тому, что в довершение всех бед женщины стали говорить о ней как о… колдунье. Словом, в шестьдесят лет она могла осознать непоправимое и безраздельное одиночество как итог своей жизни. Тогда и случилась наша с ней первая встреча.
Увидев меня однажды на похоронах в их доме, Ксения Александровна попросила разрешения как-нибудь зайти в наш храм. Пришла она, однако, не во время службы, а глубоким вечером какого-то буднего дня. Помню, она просто рассказала мне свою судьбу и показала, вынув из кошелька, помятые фотографии сына и внука. Рассказ был скуп и бесстрастен, как будто речь шла о чужой жизни. От этого слушать было еще больнее. Она ни о чем не просила. Поблагодарила за то, что я ее выслушал, и удалилась.
Когда она пришла ко мне во второй раз, примерно через год, я без большого желания спросил ее: «Не хотите ли чаю?» (После воскресной литургии и треб у меня было только одно желание – поскорее лечь отдыхать.) Ксения Александровна живо согласилась, но выпила лишь одну чашку, ни к чему больше на столе не прикоснувшись. Из того разговора у меня осталась в памяти одна ее нетривиальная фраза.
Кроме меня, Ксения Александровна заходила в гости еще к одному человеку в нашем поселке. Это была богомольная старушка, бесплатно читавшая Псалтырь по покойникам. Со старушкой жила племянница – безнадежно спивающаяся девушка, которая по пьяному делу жестоко ее колотила, а наутро с ножом в руках требовала деньги на опохмелку. Ксения Александровна, рассказав о бедственном положении старушки тем бесстрастным тоном, который мне уже был хорошо знаком, прокомментировала: «А ведь на самом-то деле, у Катьки (так звали племянницу) очень добрая душа. Вы посмотрите: ее нисколько не боятся куры и даже голуби. А собаки и кошки бродячие на улице – те к ней издалека бегут, как только на улице видят, я сколько раз замечала. Они ведь так не ко всякому. Это домашние к любым хозяевам ласкаются, а бездомных – их не обманешь». «Да уж, Ксения Александровна, – чуть было не сказал я, но вовремя спохватился. – Не диво, что вас прозвали ведьмой. Вы, наверное, не только со мною делились своими мыслями о нравственном чувстве животных… Ну, а если женщина понимает мысли кошек, собак и голубей, что о ней могут сказать нормальные жительницы нашего поселка? Ведьма, как же иначе…»
Была и еще одна встреча, еще через год, а может, через два. Не проходя в дом, а остановившись у калитки, Ксения Александровна развернула платок и протянула мне небольшую икону: «Возьмите, я должна отдать это вам». Икона меня разочаровала. Примитивное, почти лубочное деревенское письмо. Два маленьких мальчика в подпоясанных рубашонках – один побольше, другой поменьше. Лики полустерты, надпись не сохранилась. За мальчиками – схематичное изображение церкви. «Почему вы хотите отдать мне ее?» – спросил я. – «Мне больше некому отдать. А так, оставить просто в чужие руки – неправильно будет». Я не догадался спросить ее, почему надо оставлять. Ксения Александровна выглядела как всегда, не хуже и не лучше, чем раньше. Она, кажется, почувствовала, что мне не очень хочется брать, и, все так же стоя у калитки, рассказала следующую историю.
«После эвакуации, в конце войны, меня перевели в детдом в Новгородской области. Однажды нас всех послали в лес собирать малину. Собирали и в корзинку, но еще больше, конечно, в рот. Кормили нас голодновато, нам все время хотелось есть, а тут – дорвались до такой вкуснятины. Мы с одной подружкой за этим делом и не заметили, как зашли в глубь леса. И когда увидели, что остались одни в чаще, то от страха не могли даже кричать «ау». Мало ли, кто мог выйти к нам навстречу. Но страшнее всего, конечно, было попасть в болото. Пошли, где просвет между деревьями побольше. Вышли, наконец, на поляну. И здесь мы увидали старика с большой седой бородой в длинной одежде. Он стоял под двумя сросшимися березами, крестился и кланялся. Мы легли в траву и долго за ним следили. А потом не заметили, как заснули от усталости. Когда проснулись, его уже не было на поляне. Мы даже поспорили: я доказываю, что он был, а подружка твердит, что не было, что это сон просто. Ну, однако, мы же его обе видели. Разве бывают такие сны? Пошли на то место, где он молился, а там в развилке между двух стволов – икона. И на ней два мальчика стоят. Я взяла ее и спрятала под одеждой поглубже. Я ведь понимала уже, что воспитатели ее отнимут, если увидят. И вот, с иконой мы легко и скоро вышли в свою деревню, где был наш детский дом. И нас даже никак не наказали, что удивительно. Я только боялась, что подружка будет завидовать мне и выдаст меня с этой иконой. А она после забыла начисто весь этот случай – и про старика, и про икону, – будто ничего такого и не было с ней. Так мое сокровище и осталось при мне. И про нее с тех пор я никому не говорила: ни в общежитии соседки, ни муж не знал, ни сыну не показывала. Даже когда в армию провожала, – только мысленно, про себя сказала: «Те, которые на моей иконе, – благословите раба Божьего Алексея, сохраните его от всякого зла во веки веков. Аминь». Я всегда сама складываю свои молитвы, потому что по книжке не умею. Мне кажется, по книжке – это вроде как чужие, а мне нужно, чтобы было лично от меня… Но теперь уж я отдаю ее вам. Потому что я вам верю. А вы как знаете, так и поступайте».
Это был наш последний разговор. Прошли годы, пока я случайно узнал, что Ксения Александровна уже давным-давно покойница. Причина смерти ее была самая обычная в нашей местности – онкологическое заболевание. Кто и как ее хоронил, одинокую, мне и до сих пор неведомо. Есть основания надеяться на человеколюбие тех же соседей по дому. Почти все они – незлые, в сущности, люди. К тому же мертвых у нас обычно жалеют больше, чем живых.
Сегодня я нашел в Сети страничку, посвященную недавно вновь открытому храму в селе Менюша Новгородской области, и там еще раз прочел ту же версию… Якобы старший брат Ваня увидел, как отец режет овцу, и придумал сыграть с меньшим в такую игру: «Ты будешь вместо овцы, а я буду вместо тяти».
Тут же рассказывалось об исцелениях по молитве к отрокам, о чудесной воде местного озера, ради которой сюда едут издалека. Был опубликован и снимок с иконы, в точности похожей на ту, что оставила мне Ксения Александровна. Кстати, оказалось, что детский дом в Менюше существует до сих пор. Интересно, рассказывают ли историю отроков Иоанна и Иакова ныне живущим там отрокам и отроковицам...
Только не верю я в эту историю насчет овцы. Помнится, я в возрасте 5-7 лет приходил в неописуемый ужас при виде смерти любого животного. Можно вспомнить случай из жития протопопа Аввакума: какое потрясение испытал он в детстве, увидев мертвую корову. Дети имеют столь сильное отвращение к смерти и к виду крови, что наотрез отказываются причащаться Святых Таин, когда слышат, что это есть истинные Тело и Кровь Господа. Не мог нормальный ребенок так увлечься зрелищем забоя овцы, чтобы обратить его в игру. Может быть, наоборот, это потрясло его до потери рассудка...
В книгах утверждается, что трагедия в Менюшском приходе, страшная своей нелепостью, случилась в 16 веке, за год до новгородской резни, учиненной благоверным царем Иваном Васильевичем Грозным. Не был ли этот случай предзнаменованием грядущих братоубийств?..
У меня, впрочем, остается надежда, что устная легенда была сложена задним числом. Ведь никаких документальных свидетельств этой истории, относящихся к 16 веку, не сохранилось. Могли люди ее придумать уже тогда, когда через сто с лишним лет нашли два детских гробика. Описаны случаи, когда в старину начинали почитать безвестных усопших – как Иакова Боровицкого, Прокопия Усьянского, Симеона Верхотурского… Всегда причина этого была одна – чудесные исцеления, происходившие у тела покойного. Та же причина оказалась решающей и в установлении почитания Иоанна и Иакова Менюжских. Именно исцеления, а не что-то иное, начиная с семнадцатого века, привлекали в Менюшу многочисленных богомольцев. Но какова была, в таком случае, реальная, столь короткая жизнь маленьких чудотворцев? Да кто ж ее знает. Мало ли детей умирало…
Меня не так удивляют исцеления, как чудесная история обретения иконы в лесу. Через этот случай проявилось какое-то Божье участие в жизни ленинградской сиротки. До меня это дошло далеко не сразу. Даже после рассказа Ксении Александровны подаренная ею икона не вызвала у меня благоговейных чувств. Сейчас я, конечно, не стал бы так делать, но тогда дважды пытался отдать ее иконописцам, чтобы они написали на доске что-то другое, в «более каноничном стиле»... И каждый раз мастера решительно отказывались трогать икону. Но вот уже три года, как невзрачный образок водворился в алтаре нашего храма, у самого жертвенника.
Сегодня, ранним утром зайдя в алтарь, я взглянул на икону, и как будто перед глазами встала Ксения Александровна. Вспомнилась ее история – одна из «маленьких трагедий» уже не шестнадцатого, а двадцатого века. И словно опять блеснул луч Божьего света, которым озарило эту сиротскую судьбу явление таинственных отроков.
Мне хочется верить, что девочка Ксеня из детдома в селе Менюша и два мальчика с лесной иконы – встретятся там, где не бывает сирот и одиноких. Где, по слову книги Откровения, «отрет Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет; ибо прежнее прошло» (Откр 21, 4). Мне очень хотелось бы когда-то увидеть их встречу своими глазами. Но до этого надо дожить. А сегодня, в день рождения еще одного замечательного мальчика – Иоанна, будущего Крестителя Христова – так утешительно просто подумать о том, чего «око не видело, и ухо не слышало, и на сердце человеку не приходило» (1 Кор 2, 9), и о том затаенном, но неугасимом свете, который наш Господь дает видеть всякому, кто ради Него – и вместе с Ним – захочет полюбить человеческие души.
