Выставка "Цвет Слова" в Павловском Посаде

(Август 2007 г.)

На нашем сайте уже публиковались два выступления на собраниях художников, происходивших в ходе подготовки к выставке "Цвет слова". Наконец, в середине августа 2007 г. выставка открылась в выставочном зале г. Павловского Посада (так называемый Дом Широкова) и длится до сих пор. Авторы - люди верующие, но вполне светские, а в художественном плане - отнюдь не традиционалисты. При этом, в значительной часть работ прямо или косвенно отразилось переживание художниками библейских образов. Впрочем, библейская тематика не претендовала на некое первенство. Выставка показала, что христианское содержание творчества в России совсем не обязано облекаться в стилизованные аля-рюс формы и окружать себя "православно-церковной" и фольклорной атрибутикой. Что безусловный авангардизм вполне может иметь христианскую душу и свидетельствовать о Христе более искренно и бескорыстно, чем благонадежный, благословленный "архиереями и старцами", величавый, но абсолютно бескрылый клерикальный официоз.

К открытию выставки "Цвет слова" был выпущен одноименный альбом, включивший в себя большинство представленных на ней работ. Вступительная статья принадлежит автору идеи и организатору - филологу и поэту Вере Калмыковой. Кроме того, опубликованы здесь и тексты обоих моих выступлений, о которых уже шла речь. Это ни в коей мере не делает меня "идеологом" или хотя бы "интерпретатором" выставки. Но я признаюсь, что для меня сам ее факт не менее значителен и, возможно, не менее радостен, чем для самих мастеров.

Ниже мы помещаем заметки постоянного автора нашего альманаха - Георгия Неминущего, посмотревшего на представленные в Доме Широкова произведения глазами христианского философа. Конечно, художники и устроители не знали, что их будут прочтены именно таким образом. Автор заметок не претендовал на научно-искусствоведческий анализ. Параллельно с нашими художниками, он создал свою оригинальную композицию - богословскую. И это представляется тоже очень важным для современной православной мысли и публицистики опытом, имеющим значение отнюдь не только в связи с одной отдельной выставкой.

Эту совместную работу духа, мысли и рук нужно непременно продолжать и углублять. Богословие не как цензор художественного мышления, а как его аккумулятор, и в то же время как его внутренний лик; художественное творчество как материализованная форма молитвы и богословия, - раскрытие этих истин кажется нам важной гранью кафолического, - т. е. всецелого, - православного сознания.

Священноинок Симеон

---

Люди-ангелы

Личные впечатления от художественной выставки «Цвет слова» в г. Павловский Посад

Подъезжаю к Москве. Три часа пополудни. Сегодня воскресный день совпал с праздником Преображения Господня. Я еду из деревни Андроново через Павловский Посад, с богослужения через художественную выставку. У меня в сумке яблоки: сегодня в Андронове освящали плоды. Августовская, сухая жара. В электричке душно, несмотря на то, что все окна открыты. Вторая половина воскресного дня заставляет москвичей возвращаться в мегаполис, в вагоне много людей с рюкзаками, загорелых, веселых, легко, иногда почти по-пляжному, одетых. Последние километры моего пути явно длиннее, чем первые. «Деформация пространства»… Вираж под эстакадой Третьего кольца, Рогожская колокольня, нескончаемое московское граффити на заборах, гаражах, домах. Ловлю себя на мысли, что мне еще не удалось прочитать и понять ни одного слова, ни одного произведения ночных андерграунд-художников. Вспоминается: «Цвет слова». Вот они, слова, разноцветные, пестрые. Но все они в чем-то, в какой-то своей «стихии», одинаковы. Такова стихия андерграунда: трансформаторная будка – как плакат с кричащими непонятно о чем разноцветными письменами. Стихия плесени? Плесень – это всегда что-то инородное тому, что она покрывает; ее соскабливают, уничтожают, а она всё равно растет и осваивает новые пространства. Кто-то избрал себе стиль, или образ жизни: преодолевать внешний тебе мир, эту «трансформаторную будку», трансформировать его в пестроцветный «сад» твоих собственных «величин». «Сад величин» – это из О. Мандельштама. Но у него это словосочетание имеет совсем другой, прямо противоположный смысл. Я бы сказал – смысл изначальный. Потому что то, о чем писал поэт, не было выдумано или вымучено им, а, скорее, приоткрывалось ему.

Мандельштама я вспомнил не случайно: его стихи я видел на художественной выставке в Посаде. Сейчас держу в руках посвященную ей книгу-альбом.

«Группа художников “Арт-Широкофф” (Андрей Бозин, Анна Голубева, Сергей Иванов, Александр Коваленко, Ирина Ратушняк, Люба Платонова, Елена Ревякина, Игорь Семенников, Сергей Яковлев; кураторы Вера Калмыкова, Маргарита Маркова) взяла на себя смелость воплотить нетривиальную для нынешней культурной ситуации идею – показать синтез “мусического”, словесного, и “пластических” искусств на выставке “Цвет слова” (…). С самого начала иллюстративный принцип был отметен. Дело не в том, что от него было решено “отказаться”: такой подход ограничивал бы свободу творчества. Но основной задачей художников стала передача “духа”, а не “буквы” литературного произведения или отдельного слова. Другой вариант – создание изобразительного символа, визуальной оболочки понятия, выраженного вербально (…). Почти каждая работа есть некоторый иероглиф, имеющий мало связи с “темой” или “содержанием” словесного прототипа» (В. Калмыкова).

К сожалению, в рамках своей статьи я не в силах рассмотреть все произведения, представленные на выставке (а надо сказать, что каждое из них представляет собою особый авторский взгляд и авторское слово). Ограничусь лишь теми, которые лично для меня послужили «точками привязки».

Итак, по замыслу авторов, свобода творчества, стараясь передать «дух» литературного произведения или слова, приходит к идее синтеза искусств. Синтез должен явить новое, более универсальное искусство – передачи смысла более непосредственным путем и в более полном объеме, нежели каждым из искусств по отдельности. Но это новое искусство есть искусство иероглифа, изобразительного символа, и поэтому оно не может не быть обращено к самим принципам человеческого искусства, к началу собственно человека.

О начале и говорит первая композиция, если, войдя в зал выставки, начать осмотр по часовой стрелке. Это – работа фотохудожника Сергея Иванова «День первый…День седьмой». Художник, «выбрав для изображения начало Книги Бытия, ставит перед собой задачу лишить тот или иной пейзаж его географической “привязки”. Происходящее на фотографиях только на них и происходит; среда изображения и есть единственная среда, где явления встречаются единственно возможным для художественной реальности способом. Возникающий на фотографиях образ мира, при котором через каждое мгновение просвечивает вечность, говорит о мире вообще, и любая деталь, вроде бы оставаясь собой, перерастает собственные границы. Здесь властвует парадокс, уничтожающий различия между “живым” и “неживым”. Здесь человек отсутствует, но зато въяве выражена его “точка зрения” на красоту, которая становится демиургом мира» (В. Калмыкова).

Эта «точка зрения» – «демиургическая». Учтем ее. Учтя же – увидим то, что за ее рамками. Я бы не стал говорить о каком-либо «лишении», о каком-либо отвлечении (абстрагировании) данных фотографий от «живой» реальности. Нет, ничего не «лишен» здесь «пейзаж». Лучше, на мой взгляд, будет сказать, что художнику посчастливилось участвовать в откровении отнесенности каждого фрагмента бытия, запечатленного на фотографии, к единой и всеобъемлющей Тайне Сотворения. Вот поэтому-то здесь «любая деталь, оставаясь собой, перерастает собственные границы» и «через каждое мгновение просвечивает вечность». Да и «уничтожения различий между живым и неживым» я не нахожу в работах Иванова (ведь если бы было такое «уничтожение», то нужно было бы говорить о какой-то, получившейся в результате «уничтожения», аморфной неразличимости, о безразличии, о «метафоричности» самого понятия «жизнь», и выставить ему на замену в шкале ценностей какую-нибудь безжизненную философскую абстракцию). Прекрасное женское тело не может не отличаться от утренней росы на паутине, от цветов (тоже прекрасных, но по-своему), а удивительные голуби – от фонтанирующего каменного льва. Хотя, впрочем, – кто что понимает под термином «различие»… Вот как скажу: неживого вообще нет в данной композиции. Но нет его и в Книге Бытия, во всем Писании! Божьему дару – жизни причастно всё, но каждое – только своим, уникальным способом; это значит – таким способом, который задуман Богом для каждой, уникальной и неповторимой твари, Им сотворенной. Всё живо, ибо всё славословит Творца своего. «Хвалите Его солнце и луна, звезды и свет, горы и все холмы, звери, гады и птицы пернатые, и все люди!» (см. Пс. 148). И бездны, причем все (Пс. 148, 7), тоже хвалят Бога, и всё потому, что Он и бездны, все до одной, даже так называемую первобытную, сотворил из ничего. Никогда не бывает лишним напомнить об этом. Вот я и напоминаю, и даже вынес напоминание мое – и Книги Хвалений – в эпиграф. Так и надо, так и должно быть: то, что Свыше, не может не предварять, не опережать, не пронизывать, не завершать, не окружать, не содержать в себе всю полноту – вместе с началом и концом – человеческого творчества, даже когда человеческое творчество лишь смутно «гадает» или вовсе не подозревает о своей полной прозрачности и подвластности Тому, Кто сотворил человека.

Божий замысел таков, что всё причастно жизни не иначе, как о человеке. Человек – символ причастия Жизни. И если уж говорить до конца, то нужно сказать и о наставшей враждебной разделенности в твари, о том, что она «покорилась суете» и оказалась «в рабстве тлению» (см. Рим. 8, 20-21) в самом начале истории. И, наконец, – о том, что тварь освобождена от этого рабства в откровении свободы славы чад Божиих (ср. Рим. 8, 19, 21). И откровение это, эта свобода и слава – Христос, Абсолютный Человек, Жизнь «жизни мира», Причастие – по Благодати – всей твари нетварной, бесконечной славе Бога.

Сказав о том, что является высшим Смыслом, Альфой и Омегой всему и главному из всего – человеку, – необходимо задержать внимание на самом человеке, на его творчестве, взяв его, так сказать, в его собственных измерениях. Кажется, я понял человеческий, «имманентный» смысл композиции Сергея Иванова (хотя, быть может, это еще не вся полнота авторского смысла): эта работа представляет собою музыку. Такому представлению способствует и «звуковой» музыкальный фон выставки. «День первый … День седьмой» – это образ стремительного «появления-для-того-чтобы-предстать-перед-взором», образ динамичного развертывания. Это музыкальная композиция, интродукция к сюите, законченному произведению с главной темой и вариациями, под названием «жизнь мира».

Поэтому кажется уместным сказать, что последняя часть фотокомпозиции Иванова – «День седьмой» – служит одновременно и точкой отсчета для всей выставки в целом, причем такой точкой, из которой разворачивается всё множество остальных произведений; сама же выставка при этом может быть понята как единый человеческий континуум. И хотя авторами предложено «читать» представленное ими множество произведений в ключе «от Библии до И. Бродского», как жизнь человеческого слова от текста к тексту, я хотел бы обратить наше внимание на то, что не укладывается в эту концепцию, что присутствует, как мне кажется, за авторской концепцией, безмерно превосходя ее. Что же? Слово Божие, скрытое за словом человеческим. Именно поэтому я начинаю с того, что нахожу выставку организованной по принципам креста и круга. В качестве «опорных точек» цикла (или, может быть, спирали) я бы назвал, вслед за работой Иванова, живописную трилогию Анны Голубевой «Праздник, часть первая» – «Молитва» – «Молчание»; гобелен Любови Платоновой «Люди-Ангелы»; цикл Игоря Семенникова на Песнь песней и серию картин Андрея Бозина «Книга Мандельштама». При этом всякое «от Библии до кого-то или чего-то» исчезает как нечто «самодовлеющее»; оно оказывается «частью целого»: Божественное Откровение, Слово Божие оказывается «на всякое время и на всяк час» владычественным и абсолютным, хоть и сокровенным, Принципом и Смыслом человеческого творчества (слова человеческого). Если выставку рассматривать как цикл, то ее движение тогда осуществляется вокруг центра, которым я бы назвал фотографическую работу А. Коваленко «Пастух».

Проследим движение выставки и рассмотрим некоторые произведения, те, которые хочется назвать «опорными точками». Вот, например, триптих Анны Голубевой «Праздник» – «Молитва» – «Молчание». Зелено-голубая палитра «Праздника» не может не указывать на связь с темой рая; а, если суметь выделить в молитве, этом воплощении метафизической открытости человека, некий «психологический срез», «структуру» движения и стремления души, то эта структура будет вертикальной, «осевой»; и, как «коновязь» молитвы, как пристанище и «остановка» ее – «горизонтальные» линии ткани «Молчания».

«Люди-Ангелы» Л. Платоновой находятся на противоположной от входа стене выставки, на оси зала; они венчают эту ось. На мой взгляд, «Люди-Ангелы» – вершина выставки, ее полюс; мы еще вернемся к этой удивительной работе. Вообще, кроме уже упомянутого центра («Пастух»), выставка имеет еще два центра, два средоточия: это «Люди-Ангелы» и картина А. Бозина на стихотворение Мандельштама «И я выхожу из пространства». И если гобелен Платоновой является вершиной креста, образованного входом в зал (вместе с фотокомпозицией С. Иванова), указанным гобеленом («вертикальная ось»), триптихом А. Голубевой и картиной Бозина («горизонтальная ось»), то сама картина «И я выхожу из пространства…» завершает весь художественный цикл выставки, или, говоря языком «спирали» – знаменует собою «выход» из циклической, пространственно-временной обусловленности.

На пути к «выходу из обусловленности», на дуге окружности, завершающей цикл, расположена серия картин И. Семенникова на Песнь песней. В основе произведения лежит стих 13 главы 2 Песни песней:

смоковницы распустили свои почки,
и виноградные лозы, расцветая,
издают благовоние.

Однако нет сомнения, что живописное полотно соотнесено со всей Книгой Песней; оно указывает на присутствие «всего текста», а в глубочайшем смысле – на присутствие, через поэзию любви человеческой, откровения Любви Божественной, т.е. Слова Божия. Попробую показать это, сперва расширив контекст картин Семенникова до ближайших к Песн. 2, 13 стихов, а затем и до всей Книги.

Сделаем первое расширение:

Любимый мой начал говорить мне:
встань, возлюбленная моя, прекрасная моя, выйди!
Вот, зима закончилась; дождь миновал и ушел;
цветы показались на земле;
время пения настало, и голос горлицы слышан в стране нашей;
смоковницы распустили свои почки,
и виноградные лозы, расцветая, издают благовоние.
Встань, возлюбленная моя, прекрасная моя, выйди!
(Песн. 2, 10-13).

В цветении весны – откровение жизни и любви. И в картинах Семенникова это передается, как нечто цельное, неделимое, присутствующее «за» полотном (составленным из отдельных картин) и «просвечивающее» сквозь него. Присутствие этого откровения – и в хороводах, как бы устремляющихся к огромному белому светилу («… расцветая…»), и в загадочном образе, похожем одновременно и на солнце, и на жемчужину в раковине, и на некую «космограмму» из древних наскальных рисунков («…, и…»), и в «квазисимметричной» композиции с двумя скалами-утесами, изогнутыми друг ко другу наподобие двух половин радуги, между которыми, как между мегалитами Стоунхенджа, поместилось солнце; эти скалы оказались «опорами» для готового осуществиться соединения сердец, причем само это соединение будет выше («паче») солнца, на небе, лучше сказать – о Небе; и в небо устремлены взлетающие гуси-лебеди, привлекающие в этот контекст одни из самых, может быть, глубоких мифологических образов (достаточно вспомнить ведического лебедя Хамсу, с кем в индийской метафизике связывался сакральный слог ом, путь единения с Брахманом).

Теперь второе расширение – до всей Книги Песни песней. Мы увидим и интересные «диагональные» связи между разными картинами выставки, что наводит на мысль о восьмилучевой организации ее пространства, как «подуровне» четырехлучевой – креста. Так, хороводы из полотен И. Семенникова («…расцветая…») заставляют вспомнить Песн. 7, 1-4:

«Оглянись, оглянись, Суламитянка!
оглянись, оглянись, – и мы посмотрим на тебя».
Что вам смотреть на суламитянку, как на хоровод Манаимский?
О, как прекрасны ноги твои в сандалиях, как у дщери именитой!
Округлость бедер твоих, как ожерелье, дело рук искусного художника;
живот твой – как выточенная чаша, из которой не исчерпать ароматного вина;
чрево твое – как стог пшеницы, затворено в лилиях;
два сосца твоих – как два козленка-близнеца, двойни серны…

и так далее. Но с этим текстом перекликается фотокомпозиция «День шестой» из уже упомянутой работы С. Иванова («диагонально-противоположной», в пространстве выставочного зала, картинам Семенникова). Итак, два художественных произведения – два библейских текста, Книга Бытия и Песнь песней. Божественная истина проявляет себя через всё, в том числе – и через художественную выставку. «Песн. говорит о человеческой любви так, как она была изначально задумана Богом, соответствовала божественному замыслу. И потому, будучи человеческой, она священна (…), и более того, может быть символом самой божественной любви»¹. Ниже мы увидим подтверждение этих слов в произведении «Люди-Ангелы».

Достойно внимания и то, что в работе Иванова («День пятый») есть фотография голубей, «пристраивающихся» любопытнейшим образом к струе фонтана, чтобы напиться воды. Но голуби есть и в тексте Песни песней:

Очи его – как голуби при потоках вод,
купающиеся в молоке, сидящие у водной глади.
(Песн. 5, 12).

Таким образом, нужно брать во внимание не только то, что «изображено» на картинах, но и то, что не изображено, что – за и сверх «изображения». Тогда вся выставка становится единым символом, через который свидетельствует о себе бесконечность Логоса.

Другой «диагональю» выставки можно было бы назвать «перекличку» картин на стихи Иосифа Бродского (художник Ирина Ратушняк) и части уже упоминавшейся серии А. Бозина «Книга Мандельштама».

Прежде чем перейти к картине Андрея Бозина «И я выхожу из пространства…», посмотрим в центр выставочного зала. «Говоря по человеку», он весь отдан космологии и космогонии, идее единства противоположностей (или «принципа дополнительности»), а также воплощению идеи мира, как эона, в котором человек осмысляет время и себя во времени. Еще раз оговорюсь, и попрошу прощения у художников за то, что не рассматриваю все их произведения: я просто не в силах описать всё.

Мое внимание особенно привлекли три работы: фитокомпозиции Елены Ревякиной «В начале было Слово…» и «Сын Человеческий…», и фотография Сергея Иванова в соавторстве с Верой Калмыковой «Первое слово».

Первые пять стихов Евангелия от Иоанна – вот «текстовая» основа первого из перечисленных произведений. Не знаю, можно ли его рассматривать отдельно от второго, но если, всё-таки, оно такому – отдельному – рассмотрению поддается, то создается впечатление, что автор предприняла попытку изобразить «демиургический процесс». Так и напрашивается отождествление центрального элемента – похоже, это древесный корень – со «Словом», а окружающую его сложную пеструю ткань, натянутую на бамбуковую раму, будто претерпевающую обработку на ткацком станке – с «тьмой», «первобытным хаосом», «первоматерией». Эта ткань, как кажется, «эманирует» из центрального элемента – корня и, одновременно, является некой «агрессивной средой», со всех сторон обступающей «демиурга»; последний должен приложить максимум усилий (и, согласно Е. Ревякиной, так и поступает), чтобы «раздвинуть» обстояние хаотической массы для воссияния света во тьме… Если я правильно понял замысел художника, то вынужден сказать, что истина Евангелия – совсем иная. Слова, взятые Ревякиной за основу ее композиции, составляют пролог евангельского повествования, который не может быть правильно понят в отрыве от Благой вести как целого. Евангелие никак не «интересуется» «первобытным хаосом», а использует мифологему «тьмы» в контексте свидетельства об уничтожении смерти, о Победе, «поглотившей» смерть, как о проявлении и исполнении предвечного замысла бесконечной Божией Премудрости. Поэтому «Логос» Ин. связан не с «первобытным хаосом», а с библейской истиной о Едином Всемогущем Боге, «рядом» с Которым не может быть ничего. «В начале сотворил Бог…» (Быт. 1,1); «и сказал Бог…» (Быт. 1, 3).

Возможно, более полно авторская идея раскрывается, если рассматривать вместе два произведения – «В начале было Слово…» и «Сын Человеческий…». Последнее из них представляет собою живописное «фито»-переложение слов Мк. 14, 21:

Впрочем, Сын Человеческий идет, как писано о Нем.

Эти слова, по Марку, были сказаны Христом на Тайной Вечере:

И когда они возлежали и ели, Исус сказал: Аминь, говорю вам, что один из вас, ядущий со мною, предаст Меня. Они начали скорбеть и говорить Ему, один за одним: ведь не я? Он же сказал им: один из двенадцати, погружающий со Мною в блюдо. Ведь Сын-то Человеческий идет, как написано о Нем, увы же человеку тому, через которого Сын Человеческий предается; хорошо ему, если не был рожден человек тот (Мк. 14, 18-21).

Замечу, что при цитировании Писания я далеко не во всем следую Синодальному переводу.

Итак, в первом произведении Е. Ревякиной «основная смысловая нагрузка приходится на центр композиции, в другом (…) движение значительно более сложно. Благодаря нагруженному плотному обрамлению его можно воспринять и как центробежное, и как центростремительное. (…) И благодаря этой подвижности, неоднозначности впечатления зритель погружается в силовое поле, от которого непросто освободиться» (В. Калмыкова). Поэтому можно представить, что «плотное нагруженное обрамление» есть всё тот же «хаос», но на этот раз он обретает черты прочной «рамы»; будучи «рамой», он заключает в себе «свет», но не может «объять», «постигнуть» его.

Фотография под названием «Первое слово» – произведение Сергея Иванова. Автор идеи – В. В. Калмыкова, которой принадлежит стих «Говорение», сопровождающий фотокомпозицию.

…в моей памяти –
Ужас рожденья:
груда
сплошного бытия
без очертаний.
Обилие пустоты.
Гул, скрежет, лязг.
Вдруг
лепится звук:

«Стол». «Книга». «Камень».
Пустота
обретает границы,
сгущается, стягивается в предмет.

Есть смысл.
Страха нет.

Я подарю тебе все слова, которые знаю.
Ты никогда ничего не испугаешься, сын.

Если оставить только выделенные (очевидно, самим автором) слова, то получим положительный смысловой ряд, возвещающий победу «логоса». Впрочем, здесь тоже, как и в работах Елены Ревякиной, силен «процессуально-демиургический», или «деятельно-космогонический» момент, предполагающий какую-то изначальную силу «до-космоса», «бездны» (и тут впору вновь напомнить о нашем эпиграфе)… Однако стоит обратить внимание на то, что «ужас рождения», со всеми «демиургическими коннотациями», все же – «в памяти», следовательно «логос» охватывает и «бездну», значит – больше нее. Следующий шаг – признать, что Логос пред- и сверхсуществует «бездне». Но всё-таки справедливы эти стихи в качестве «философии рождения человека». Действительно, как сказал один известный проповедник (кажется, Александр Шмеман), мы рождаемся «во тьму». В падшем мире человек и не может как-то по иному появиться на свет. И из опыта падшего мира, из опыта умирания не мог человек как-то по-иному помыслить о происхождении мира и собственном, как имманентно этому опыту; отсюда – теории «эволюции» («подкрепленные» многочисленными «научными фактами и доказательствами»), «монизм», «дуализм», «идеализм», «материализм» и проч. и проч. Но всё это еще раз говорит о том, что человек, а в нем и весь мир, должен быть спасен. И, как «авторское подтверждение» этих слов – финал стиха, мысль о конце страха в откровении смысла, логоса. И этот конец страха центр свой имеет в грядущем (сын).

Покидая середину зала и приближаясь к «концу цикла», вновь бросим взгляд на «Первое слово» и на все те концепции, воплощению которых «по человеку» посвящен центр зала. И присовокупим к этим идеям стихотворение О. Мандельштама, предпоследнее, десятое, из одиннадцати его «Восьмистиший»:

В игольчатых, чумных бокалах
Мы пьем наважденье причин,
Касаемся крючьями малых,
Как легкая смерть, величин.
И там, где сцепились бирюльки,
Ребенок молчанье хранит –
Большая вселенная в люльке
У маленькой вечности спит.

Но как же мы покинем середину зала, не увидев той работы, которую я выше сам назвал центральной «не от человек»! И, к тому же, очень важно почувствовать, сквозь «концепции», присутствие того, что безмерно их превосходит (о чем я также сказал в начале моего очерка). Это – фотография Александра Коваленко «Пастух». У меня: мгновенная ассоциация с фильмами В. Кобрина. Кажется, что облака эти несутся в какую-то неведомую таинственную «воронку» за полосой черного леса… Нет, не в «воронку», а в хранилище, в сокровище Божие! Это – когда Кто-то знает, откуда и куда – всё, и зачем всё, а я – не знаю! И дрожь по всему телу! И удивлению моему, и страху – уже иному, неописуемому страху – нет предела, и есть, живет и горит во мне слово, оно должно стать глаголом, – но разве есть в языке человеческом такие формы, в которые оно могло бы облечься! Я стою «на границе времен», на пороге вечности (не «маленькой», как у Мандельштама, а настоящей, бесконечной). Надо мною несутся облака. И вот – ужас. Порог вечности – везде, в каждом мгновении, в каждом миллиметре, в каждом «кванте» чего бы то ни было. Всюду, во всем, за всем, через всё, сверх всего – Присутствие Его. А язык человеческий, полностью осознав свою немощь, уже тысячелетия, в немощи своей, хвалит и благословит Его – в псалмах, в пророках, апостолах и евангелистах, – в Литургии, в Евхаристии, окрест которой, и для которой – всё, и фильмы Кобрина…

Но вот, близко замыкание нашего круга. Пройдя мимо молниеподобной скульптуры И. Семенникова «Рывок» (молниеподобной и потому, также, что – символичной; но особо интересен напильник: ведь, если здесь присутствует «ось миров» – в образе трезубца, – то вклинивание напильника между зубьями либо указывает на «еще одну обусловленность», или «мир», «рывок» сквозь который нужно сделать, либо на апофатический момент сверх всяких символических форм, – и это уже интересно), я останавливаюсь у картины А. Бозина.

Литературное произведение, легшее в основу картины – последнее из одиннадцати «Восьмистиший» О. Мандельштама.

И я выхожу из пространства
В запущенный сад величин,
И мнимое рву постоянство
И самосознанье причин.

И твой, бесконечность, учебник
Читаю один, без людей –
Безлиственный, дикий лечебник –
Задачник огромных корней.

Представляется логичным сделать следующее: сперва рассмотрим стихотворение, а затем, помня о том, что картина имела цель «синтетически» и непосредственно явить содержание слов и, может быть, не высказанное, применим рассмотренное к картине. «Анализ и синтез», если угодно.

Напрашивается желание «пристроить» стих в «приложение» какой-либо «метафизической доктрине», например Веданты. Будь я «религиоведом-востоковедом», я бы тут же сказал, что «выход из пространства» напоминает мокшу – «освобождение» адепта йоги. Но так уж вышло, что я ни-чего не «вед», но зато (а может быть, и поэтому) мне не составляет труда сказать, что путь классификаций и систематизаций вряд ли применим к поэзии. Скорее наоборот: правильнее будет сами «доктрины», и даже сами «трансперсональные состояния» человека, ими обосновываемые, возвести к истокам, к изначальному опыту и переживанию неизъяснимой полноты и цельности, к присутствию Тайны, не зависящему от «состояний», к самому изначальному свойству человека, дарованному ему при Сотворении – открытости «в сторону» бесконечности. «Велик Ты, Господи, и всемерной достоин хвалы; велика сила Твоя, и неизмерима премудрость Твоя! И славословить Тебя хочет человек, частица созданий Твоих; человек, который носит с собою повсюду смертность свою (…). И всё-таки славословить Тебя хочет человек, частица созданий Твоих! Ты услаждаешь нас этим славословием, ибо Ты создал нас для Себя, и не знает покоя сердце наше, пока не упокоится в Тебе» (Августин Аврелий, еп. Иппонский. Исповедь 1).

Итак, снова Мандельштам. «Выход из обусловленности», из «пещеры теней» на свободу, в неотмирный мир, пронизанный светом Духовного Солнца. И этот неотмирный Мир – Сад. Значит – Рай. Сад «запущен». Человек изначально создан делати и хранити этот Сад (см. Быт. 2, 15), т.е. открывать во всем и через всё величие Бога. «Запущенность» Сада – неизбежный атрибут явления его сквозь «кривизну» падшего мира. Уже в этом – намек на Крест, на Таинство спасения… Сад этот есть и «сад величин». Величины – это данность и реальность связей и соотношений, пронизывающих весь универсум, это всё многообразие твари, говорящее языком открытий, и эти открытия оказываются символами и знамениями отнесенности всего к Первоначалу, Логосу. В Таинстве спасения – во Христе – вся тварь во главе с человеком вновь принесена Богу; она, тем самым, вновь стала «открытием» Его величия. Поэтому она – книга («учебник») бесконечности. Но она – и «лечебник». Но почему «безлиственный»? Потому, что в обычном, «лиственном» лечебнике акцент делается на утилитарной пользе отдельных «листьев». Этот лист – от мигрени, тот – от отека, а вон тот – повысит тонус, и т.д. «Безлиственный» же «лечебник» напротив – устремляет ко всеобщему Истоку, свидетельствует о Целом, являет Полноту. Но он же и «дикий»:

Кто хлябям льющимся отверзает проток
и проводит громоносным тучам стезю –
оросить землю, где нет людей,
и пустыню, где никто не живет, –
дикую степь насытить водой,
побуждая траву идти в рост?
( Иов. 38, 25-27). Перевод С. С. Аверинцева.

В Саду величин – и левиафан, чудовище бездны.

Не умолчу о действии мощи его,
о дивной соразмерности членов его…
( Иов. 41, 4).

На его вые почила мощь
и ужас несется впереди него;
крепко сплочена его плоть,
словно литая, не задрожит;
как камень, твердо сердце его,
жестко, как жернов, на котором трут.
(Иов. 41, 14-16). Перевод С. С. Аверинцева.

«Задачник огромных корней». Итак, вместо раздельных и самообособляющихся утилитарных «листьев» – огромные корни. Листья меняются местами с корнями – значит, это перевернутое дерево! Оно «растет вниз», «с неба». Его корни указывают на Первоначало. «Вечный Ашваттха, чьи корни вверху и чьи ветви растут вниз, он – чистый, он Брахман, он то, что мы называем Не-смерть. Все миры покоятся в нем»². Итак, Не-смерть. Жизнь вечная. Нося с собою повсюду смертность свою, человек наощупь, впотьмах, искал Жизнь. Не зная и не видя ничего, кроме умирания, он искал «трансперсональных состояний», чтобы слиться с теми «тенями» и «образами» Первоначала, которые усердно разрабатывал, ибо уже не знал Первоначала. Но Жизнь была у Отца и явилась (см. 1 Ин. 1, 2). Она, эта Жизнь – Христос.

Итак, стихотворение Мандельштама открыто бесконечности. И об этом на языке живописи говорит картина А. Бозина. И если «по человеку» в «выходе из пространства» есть уподобление мокше, то, в силу того, что «человеческое» не существует без Промысла Сотворившего человека, мы, прислушавшись, услышим в стихах Мандельштама то, что больше Мандельштама; в «синтезе нового искусства» живописи и слова – то, что за и сверх искусства: слышание благовестия Пасхальной Тайны. И в этом исходе (ср.: Книга Исход), с необходимостью, рвется «постоянство» и даже «самосознанье» («наважденье»!) причин и следствий. Но что это, как не чудо? Но если чудо, значит – Благодать и Дар. Значит – Встреча. Присутствие. Бог.

Цикл завершен. Мы снова на «оси зала». Венчает эту ось «полюс» выставки – гобелен Любови Платоновой «Люди-Ангелы».

Здесь всё дышит завершенностью. Быть может, художница когда-то увидела «случайно» обыкновенную молодую семью где-нибудь на набережной или на берегу загородного озера, простых мужчину, женщину и ребенка, оказавшихся в такое-то время в таком-то месте освещенными под таким-то углом лучами заходящего солнца. «Видевше свет вечерний…». В каждой частице бытия – порог вечности. Люди, простые люди, – они, конечно же, ангелы. Ибо таков о них замысел Превечного.

Их образ – почему в единственном числе? – потому, что «и будут оба в плоть едину» (Быт. 2, 24) – напоминает план базилики. Правая по отношению к зрителю фигура – и стена, и защита, и «портал»; ей свойственны лапидарность, отвесность и плоскость стены, фундаментальность. Но вместе с тем – нежность по отношению к тем, кто рядом (для зрителя – левее, а для самой фигуры – справа). Они же, те, кто рядом, являются завершением, исполнением «портала», «апсидой базилики». Неслучайно дитя как бы «вписано» в контур материнского живота.

«Базилика» – значит «царский». Человек и был сотворен, чтобы вместить в себя весь мир, чтобы царствовать. Но царствование ему даровано во Христе. Исус – Единый Царь. Отсюда – «базилика», «здание церковное». Слова «и будут оба в плоть едину» исполняются, находят свой вечный смысл в словах апостола Павла: «все вы – один во Христе Исусе» (Гал. 3, 28). «Без Христа всё абсолютно бессмысленно: и брак, и родительские отношения, и всё, что составляет жизнь на земле, да и сама она. Со Христом всё встает на свои места; Христос дарит человеку во всем этом радость и счастье; без Него это совершенно невозможно»³. И нужно ли кого-то убеждать в том, что в «Людях-Ангелах» сосредоточились и завершились все нити-связи, идущие и от фотокартин С. Иванова, и от цикла на Песнь песней И. Семенникова, и от «выхода из пространства» Мандельштама-Бозина, и от молитвенно-безмолвного триптиха А. Голубевой? Мы видим здесь безмолвие, чувствуем свет. А вот и явление Сада: цветок, иль древо? И водная, как бы молочная, гладь здесь присутствует, «исполнение вод». Зачем она здесь? Затем, чтобы вновь сказать о том, что бездна сотворена Богом для того, чтобы хвалить Бога. Эта хвала – в крещении, завершающемся Евхаристией. В спогребении Христу в совоскресение Ему. В Трапезе Господней в невечернем Дне Царства Его. Всеобъемлющая Тайна Сотворения исполнилась в Абсолютной Тайне Пасхи.

Вот что увидел я, быв на художественной выставке «Цвет слова» в городе Павловский Посад. Потому что это я вижу во всем. Ибо это – абсолютная реальность.

 

Открываются двери. Я выхожу из вагона в раскаленный августовской жарой мегаполис. Платформа «Серп и молот». Чуть в стороне – мертвые корпуса бывшего металлургического завода-гиганта. Спрыгиваю – в нарушение правил – с платформы и, по шпалам, через путепровод над Шоссе Энтузиастов (машины несутся прямо подо мною, мелькая в промежутках между шпалами-брусьями) иду на своё Курское направление, на станцию «Москва-Товарная»; мне так удобнее: я живу в «Царицыно». В ожидании своей электрички достаю из сумки яблоко («андроновка» – улыбаюсь про себя). Что-то есть у Мандельштама… «Взять в руки целый мир, как яблоко простое». У меня в руке яблоко… Я обнимаю мир на пороге вечности.

Георгий Неминущий. Август 2007.

Новости | О нас | Фильмы и фотографии | Статьи | Молитвы | История

rus | eng