Однажды в Крещенский Сочельник
(Из цикла "Будни и праздники рядового Савушкина")
В одну из ночей в конце декабря наше отделение было назначено на дежурство по столовой. Предстояло вручную начистить картошки на три больших бака, в которые входило не менее полутораста килограммов, плюс полбака овощей – свеклы, моркови и лука.
Когда дело уже подходило к концу, примерно в три часа ночи, в «овощерезку», где сидела наша братия, рывком открыв дверь, вошли четверо здоровых парней в бушлатах. Они оглядели нас озорными полупьяными глазами. Наконец, один из них, встретившись взглядом со мною, крикнул: «Да вот он, гад, черномазая тварь!» Молниеносно отпрыгнув назад, он с разгону со страшной силой ударил меня по носу макушкой бритой головы. (С тех пор я на практике знаю, как летят искры из глаз.) Кровь из носа ручьем хлынула на телогрейку. Я еще не успел придти в себя, как товарищ того парня взял его за плечи и сказал: «Погоди, Колян, остынь. Ты кого бьешь-то? Эй, ты русский пацан, или кто?» – обратился он ко мне. – «Русский». Колян выругался. – «Тьфу, а нам на тебя показали, что ты дагестанец. Тут хлебореза обидели, земляка. Вот мы и пришли разобраться. Ты не грусти, братан, пойдешь теперь с нами. Надо выпить вместе, чтобы не было зла».
Водку пить я не согласился. Пришлось сказать, что я верующий, и что теперь Рождественский пост, – иначе не отстали бы. Парни удивились и все равно потащили меня с собою, уверяя, что ничего плохого больше не сделают. Они оказались шоферами. В гараже у них была устроена теплая бытовка, где они и ночевали, целыми месяцами не бывая в казарме. Их работа была связана с дальними командировками, и поэтому шофера, не подчиняясь никаким внутренним ротным распорядкам, жили на особых правах. Мне дали умыть лицо, одели в новый бушлат и усадили за стол, выставив бутылку водки, хлеб и тушенку. От водки я отговорился, но, хотя в столовой я в постные дни отказывался от мяса, тушенки пришлось отведать. И не страха ради, а потому что было видно, что парням действительно хочется поправить свою ошибку. До самого утра они расспрашивали меня, чем помогает вера в жизни, и если Бог есть, как же Он допустил их обознаться и разбить нос неповинному человеку, да к тому же еще и верующему.
* * *
Целый месяц состояние моего носа горько отравляло мою жизнь. Ну, представьте себе, человек пришел с работы, с мороза. Чуть отогрелся в тепле, и вдруг, совершенно неожиданно и нечувствительно для меня, из носа начинает литься... Я не успеваю вынуть платок из кармана, как кто-то уже увидел и орет на всю роту: «Фу, чмо сопливое! Ты сейчас схлопочешь натурально, я научу тебя сопли вытирать, интеллигент с..ный!» Нос, как нарочно, устраивал мне такие подлости именно тогда, когда вокруг было много народу, и в самые, скажем, деликатные моменты – в столовой, в бане, в клубе, куда нас в принудительном порядке водили смотреть военно-патриотические фильмы.
В мужской среде часто говорят: «Заживет, как на собаке». Но в городе Твери, где от близости Волги и, особенно, так называемого «Московского моря» всегда влажно, даже незначительные раны у солдат не заживали очень подолгу. А тут – рана в носу, внутри. Да еще постоянно дышишь цементной пылью. Помощи от медицины тоже ждать было нечего. Батальонная санчасть лечила все болезни анальгином и еще, может быть, двумя-тремя наименованиями таблеток. Когда я сказал о своей беде санинструктору, он увидел в этом неуклюжую попытку уклониться от работы. Он был земляком и нередким собутыльником разбившему мне нос шоферу, и, если бы я проговорился о том, что же все-таки случилось со мною, это было бы понято как жалоба. А жалоба – самое предосудительное и жестоко караемое в армии дело. И вообще мужскую рану полагалось носить с достоинством, как бы пренебрегая ею. Вот я и ходил, пытаясь улыбаться опухшим лицом и жестоко страдая в душе.
Утешала только надежда на то, что малой скорбью Господь очистил меня от греха малодушного отречения. И, таская по лестницам строящегося дома мешки с керамзитом или носилки с раствором, я часто повторял про себя заученные наизусть слова псалмов:
«Внегда сокрушахуся кости моя, поношаху мне врази мои, внегда глаголати им мне на всяк день: где есть Бог твой? Вскую прискорбна еси, душе моя, и вскую смущаеши мя? Уповай на Бога, яко исповемся Ему, спасение лицу моему, и Бог мой».
«Господи, кто подобен Тебе! Елики явил ми еси скорби многи и злы, и обращь оживил мя еси, и от бездн земли возведе мя... Ибо аз исповемся Тебе в людех, Господи, в сосудех псаломских истину Твою, Боже, пою Тебе в гуслех, Святый Израилев!..»
И много еще приходило на память строк, которые утешали и укрепляли мою душу в те невеселые дни.
После Нового года меня приехали навестить родители, а в Рождество – друзья по церкви, и в этом были проблески радости. Лицо у меня было побитое, и совершенно скрыть дело не получалось. Но, не желая огорчать близких, я старался как-то сгладить впечатление, и молился только о том, чтобы из носа не потекло в моменты наших встреч. А потом опять оставался наедине со своей печалью.
* * *
Радость и здоровье мне вернуло Крещение Господне. Вот как это случилось.
Зима в тот год была довольно морозная. В течение января температура то и дело опускалась ниже минус тридцати. В строящемся доме, в котором мы готовились производить стяжку пола, окна еще не были застеклены, и повсюду гулял жестокий ледяной ветер. Поэтому находиться внутри было тяжелее, чем на улице. Согреться было невозможно, даже бегая бегом с мешками и носилками по лестницам, – там дуло, как в трубе. Солдатам приходилось искать убежища в каких-то дальних углах дома, где разводили костры.
...Я не видел, как шальная искра прожгла мои ватные штаны, которые выдали по случаю сильных морозов. И еще минут десять сидел у костра, не замечая, что они начинают тлеть изнутри. А когда, отогревшись, вышел на лестницу, на самый ветродуй, на мне внезапно загорелась одежда. Штаны были на лямках, чтобы снять их, надо было сначала скинуть телогрейку. Испуг ли сбил меня с толку, или неопытность подвела, – не знаю, но вместо этого я побежал с пятого этажа вниз, надеясь погасить огонь снегом. Пока я наконец понял, что снегом можно только сбить огонь, но нельзя погасить тлеющую вату, то уже успел получить порядочные ожоги.
На следующее утро я был водворен в санчасть для стационарного лечения. Пять дней в тепле, сухости и покое! Вполне терпимый зуд от ожогов – ничтожная плата за такое блаженство.
Моим соседом по единственной маленькой палате оказался Вадим Носов, знакомый мне еще со Старицы, где мы вместе находились в карантине. Вадим был членом секты пятидесятников и шел в армию с готовностью пострадать за веру. Это было реальной возможностью, потому что, по понятиям их веры, воинская присяга, как и любая клятва, является грехом. Но в стройбате не приходилось брать в руки оружие, поэтому и с присягой не очень-то нажимали. Немного попугав для порядка, и ничего не добившись, начальники оставили Вадима в покое. Милость Божия проявилась и в том, что он попал во вторую роту, где служили, в основном, технические специалисты. Здесь в отношениях между солдатами меньше было той жестокости, которая царила у нас, маляров-штукатуров, и особенно в первой роте - у каменщиков. Был, правда, и лично для Вадима отрицательный момент. Работая с водопроводчиками, ему приходилось много лазать по всяким люкам и сырым подвалам. А поскольку организм его был склонен ко всяким прыщам, то в условиях повышенной влажности и неизбежной грязи по телу вскоре пошли настоящие фурункулы. Это привело его в то место, куда имел счастье попасть и я.
Там, в Старице, в первые дни нашего знакомства, мы немало спорили о почитании Божией Матери и святых, об иконах и прочем, что отрицают протестанты. Со своим горячим характером и резкостью оценок, я, вероятнее всего, нередко обижал Вадима. Он был непреклонен в своих взглядах, даже фанатичен, но говорил гораздо более сдержанно, хотя был лет на пять меня моложе. Прожитые в части месяцы научили нас ценить даже самую малую толику духовной близости. На фоне того, что нас окружало, само по себе христианское отношение человека к человеку было настоящим счастьем. Поэтому теперь мы встретились как близкие друзья, если не сказать – как родные. Казарменное разноплеменное житье учит не расслабляться и не терять бдительности ни на минуту. И этот приобретенный опыт нам пригодился. Теперь, обсуждая спорные вопросы, мы тщательно заботились о том, чтобы даже ненамеренно не задеть, не оскорбить собеседника в том, что для него свято, но постоянно сохранять в общении мирный, дружественный дух.
Третий день моего житья в санчасти пришелся на праздник Богоявления Господня. Вечером накануне я поставил на тумбочку рядом с койкой кружку холодной воды. Тихо прочитал обычные вечерние молитвы и потом обратился к Вадиму, который, сидя за столом, читал Евангелие: «Сегодня, в канун праздника Крещения, в церкви освящают воду в память о Крещении Господа Исуса Христа во Иордане. Как мы веруем, при этом освящается вода и во всех реках, озерах и морях. У нас нет рядом ни церкви, ни источника. Я сейчас прочитаю молитву над этой водой, которую налил из крана, и буду пить ее и умываться ею на освящение душе и телу. Не хочешь ли и ты присоединиться ко мне?»
Вадим стоял за мною в почтительном молчании, пока я трижды читал тропарь Крещению:
«Во Иордане крещающутися, Господи, Тройческое явися поклоняние. Родителев бо глас свидетельствоваше Ти, возлюбленнаго Тя Сына именуя, и Дух в видении голубине извествоваше словеси утвержение. Явлейся Христе Боже наш, и мир просвещеи, слава Тебе!»
Во время молитвы меня, где-то на заднем плане сознания, смущал помысел, что, наверное, Вадим сейчас скажет мне: «Из того, что ты прочитал, я почти ничего не понял. А у вас самих многие ли понимают?»
Но, вместо этого, он нерешительно спросил: «А не будет для меня нарушением - пить эту воду?» Я с удовольствием отлил ему половину и сказал, что все люди по всему миру пьют сегодня воду, как обычно, хотя и не догадываются о той благодати, которую они могли бы через нее получить. А человек верующий во Христа может сознательно принять эту благодать, и она послужит ему на спасение души и исцеление тела. Я отпил немного воды и омыл ею лицо (и, конечно же, свой злополучный нос), а также ожоги на ногах. Глядя на меня, и Вадим попил и умылся. Мое объяснение ему, вероятно, показалось убедительным.
После этого я лег спать, с намерением подняться среди ночи и совершить как бы праздничное бдение, молясь по лестовке с поклонами. Ничего не вышло: я заснул таким крепким сном, как еще ни разу не спал за три месяца службы. В санчасти больных не будили в шесть утра, но в предыдущие дни я просыпался как по часам. На этот же раз я продрал глаза, когда в окна палаты уже вовсю светило солнце. Мне было очень стыдно за свою леность. Однако, умываясь, я с удивлением обнаружил, что мой нос, по милости Божией, здоров и свободно дышит. Никакие болезненные происшествия с ним, приносившие мне столько горя, больше не повторялись. Ожоги тоже затянулись в считанные дни.
Начальник санчасти капитан Звягинцев выписал Вадима Носова в роту еще раньше, чем меня, потому что счел его состояние удовлетворительным. Вадим этому, конечно, не очень обрадовался, но принял без ропота, как Божью волю. И Бог его не оставил без утешения. Фурункулы совсем прошли. По рекомендации Звягинцева, ротный командир перевел Вадима на должность дежурного электрика на каком-то объекте, и это позволило ему сутками бывать в уединении, свободно молиться и читать Библию. К тому же он вскоре нашел в городе своих собратьев по вере, и, потихоньку уходя с объекта, нередко посещал их собрания.
* * *
Пару лет назад, листая только что вышедший из печати справочник по церквам и религиозным объединениям нашей области, я увидел его фамилию. Имя, отчество и место жительства не оставляли никаких сомнений, что это мой армейский товарищ. Оказалось, что теперь Вадим – значительное лицо: он, в качестве старшего пастора, возглавляет крупную ассоциацию протестантских общин так называемого харизматического направления. Был указан и телефон. Но я всё никак не решаюсь ему позвонить. Прошла целая эпоха. Вокруг нас столько всего изменилось. Мне, правда, кажется, что сам я мало изменился с тех пор. А он? Захочет ли он вспомнить тот далекий крещенский сочельник? Он же важная птица, – по нашим меркам, что-то вроде епископа. Положение обязывает его быть твердым в своих протестантских убеждениях. И он умеет быть твердым, уж я-то знаю...
Но все-таки, думаю, мы когда-нибудь встретимся. Скорее всего, это будет не скоро, не пришло еще то время. А когда оно придет, – все вспомнится. И мы уже навсегда поймем, что мы – родные друг другу, что одним Божественным гласом, звучащим в мире, призваны в одно-единое Царство Света и Любви. И как говорили ученики Господа Исуса, дивясь чудному свету Его Фаворского Преображения, – скажем и мы тогда: «Господи, как хорошо нам здесь быть!»
Как просто и светло жить со Христом!
Пётр Епифанов
